Н.П. Куковеров

Воспоминания Николая Петровича Куковерова

I. Наш край – Вохма
«Вохма – золотое дно» – так отзывались старожилы этой земли о своем крае. Одни объясняют это определение, что когда-то – в давние времена разбойники, укрывавшиеся в этом заволжском, лесистом крае утопили в реке Вохме свою немалую добычу. Другие более основательно полагают, что это определение дано довольно благодатной Земле Вохомской, которая могла одарить работящих тружеников устойчивыми урожаями ржи, овса, ячменя, пшеницы и, конечно, льна. Все это вывозилось купцами из нашего края с немалой для них выгодой.
Село Вохма, а точнее Вознесенка-Вохма – небольшое, но в его центре были выстроены добротные купеческие каменные дома в два-три этажа, изрядное число магазинов и торговый ряд на рыночной площади. Славилось село и своим великолепным храмом, который издали был виден за многие версты всем подъезжающим и подходящим к селу. Село не на берегу реки Вохмы, она от него в 5 км, а протекает через него небольшая речка Вочка, которую жители села перекрыли плотиной и облагородили село хорошим прудом.
Вохомский район расположен в северо-восточном углу Костромской области на границе с Кировской (Вятской ) областью. С запада район омывает красивая река Ветлуга` (приток Волги), о которой В.Г. Короленко, бывавший в наших краях написал чудесный рассказ «Река играет». Вокруг села Вохмы расположилось несколько других сел поменьше, но обязательно со своей церковью. Ранее это были церковные приходы.
Ближе к нашей деревне были два села: Конницы, в церкви которого крестили меня и всех старших братьев и сестер, и Никола. Село Никола и рядом деревня Плоская, откуда родом была наша мать – Дарья Егоровна, стояли на самом берегу речки Вохма. Мать очень любила свою деревню, где выросла… Будучи замужем часто уходила туда, чтобы хотя день-другой, устав от работ, отдохнуть там душой. Близь Вохмы больших лесов уже не было, они были вырублены и земля обработана под пашню. Много было больших деревень и маленьких сёл, в которых рядом с красивыми домами, обшитыми тесом и украшенными резными наличниками стояли покосившиеся обветшавшие домики бедноты, часто крытые соломой.
В 20-ые годы после революции деревни быстро разрастались, нередко земли близь деревни не хватало. Поэтому много возникало новых поселений – починков. Хорошее слово – починок – начало жизни новой деревни, все они так начинались. Собиралось 2-3 семьи работящих молодых мужчин, выбирали место вблизи речки или озера, отвоевывали у леса землю под посевы. Хотя для этого надо было много потрудиться – срубить деревья (устроить подсеку), вывезти деревья на строительство дома и хозяйственных построек для скота и хранения запасов хлеба, сена. После этого подсеку выжечь, выбрав для этого удобное время весной или осенью. На выжженном участке сеяли рожь, которая хорошо родилась на удобренной золой земле. Затем надо было после урожая выкорчевать пни, используя свою силу и систему немудреных рычагов.
Трудновато приходилось новоселам, но окрыляла надежда и открывшийся простор для рук, любящих работу.
Часто вспоминаю одного из таких заявителей починка, выбравшего для себя место на берегу небольшой реки Лек̀ом, не на луговом, а на левом берегу реки, где обживаться было труднее, но на это место никто из жителей деревни не претендовал. Звали его Плёсо (по плесу реки), хотя фамилия его была Ромжин. У них с женой, довольно пожилой и высохшей до времени от тяжелой работы, было четверо детей: двое сыновей-подростков и две дочери 7-8 лет. Выстроили они себе избушку из неотесанных бревен с маленькими оконцами. Пол был выстлан из расколотых и обтесанных топором плах. Стояла сбитая из глины печь и сколоченный топором стол. Бедность, но в тоже время большая доброта ко всем, кто бывал у них. Я, мальчишкой, часто приходил к ним за 7 км поудить рыбу. И всегда находил у них и ночлег, и радушный прием. И если удавалось хозяину самому наловить рыбы, то он всегда часть рыбы отдавал мне, чтобы я мог появиться у матери с уловом. За вечерней ухой сидели все вместе и с аппетитом ели горячую уху деревянными ложками из одного большого котелка, а для приправы использовали береговой лук.
Один богатый мужик, живший вблизи села Вохмы, на лето привозил к Плёсо свои ульи с пчелами, за уход за ульями отдавал часть меда. И вот, когда мед выдували, Плесо наливал свежего меду большое блюдо и усаживал нас всех к столу, чтобы мы могли досыта деревянными ложками ублажить свои животы этим лакомством. К сожалению, в 30-тые годы Ромжина, как единоличника, не желавшего вступить в соседний колхоз, привлекли к суду, осудили на два года. В трудовом лагере он и умер, а семья вынуждена была перебраться в деревню. Дом развалился. Земля запустела. У детей жизнь сложилась неудачно, мать вскоре умерла.
Таков был исход и многих других починков. Не сумели их поддержать, сохранить и тем ускорили запустение земли некоторые ретивые администраторы по неразумным указаниям свыше.

II. Иванково – наша деревня.
Я родился в деревне Иванково 6 декабря 1922 г. У многих деревень в округе были помимо официального названия ещё другое, которое им давали окрестные жители. Так у нашей деревни было еще название – Пискунята, у других деревень в округе были названия – Маруята, Миронята, Сколепово, Сосунята и т.п. Деревня расположена на небольшом пригорке, вокруг поля и небольшие леса, куда летом выгоняли пасти коров и другой скот, поэтому эти лесные огороженные участки с полянами называли поскотинами. Речек вблизи не было, были небольшие ручьи, пересыхавшие летом. Мальчишками мы делали запруды на ручье Медведице и с удовольствием плескались в образовавшихся маленьких прудах. Весной, в половодье, этот ручей широко разливался, преграждая нам путь в школу. Зимой он промерзал до дна и образовавшаяся обширная наледь превращалась в каток, из-за которого можно было опоздать в школу, благо около катка всегда устраивали шалаш, в котором многие просиживали до конца уроков. Берега ручья были крутыми и окаймляли довольно широкий лог с хорошим травостоем. Мужики в деревне всегда с горечью вспоминали, что этот лог, где можно было накосить много сена, еще до революции несколько подгулявших мужиков продали соседней деревне Ключи за два ведра самогона. Мальчишки сочувствовали им, и сами были в обиде на непутевых предков. На северной стороне деревни был другой ручей, ещё меньше Медведицы, это была Казариха, она сливалась с речкой Кривой, впадавшую уже в солидную речку Конница. В половодье некоторая часть рыбы из Конницы проходила даже в нашу Казариху и однажды нам с братом Егором удалось поймать голыми руками в пересыхавшей Казарихе 17 небольших щучек (щурят-ножевиков).
Хотя деревня стояла на небольшом возвышении, среди полей, большую часть весны и осени улица деревни представляла месиво грязи и пройти из конца в конец деревни было нелегким делом. По вечерам подвыпившие мужики не раз купались в лужах.
Наш дом – пятистенок, на две избы с маленькой горницей посередке был перестроен в конце 20-ых годов, когда хозяйство окрепло и подрос старший брат Федор (1906 г. рождения), возивший лес на дом за 8-10 км. Выглядел дом прилично для наших мест, хотя был не самым лучшим в деревне. Отец решил украсить вид дома, установив новые ворота и забор, выкрасив их в красный цвет, хотя дома полы были не крашены, и сестрам приходилось драить их с дресвой, чтобы они выглядели белыми.
Отец мой – Петр Алексеевич родился в этой же деревне в 1887 г. Служил дважды в армии – в начале века, а затем в гражданскую войну, но уже недолго (по многодетности отпустили домой). Мать родила отцу 12 детей, но в живых осталось шестеро ( три сына и три дочери). По старшинству: Федор 1906 г., Лена –1908 г., Надежда – 1911 г., Клавдия 1917 г., Егор 1918 г. и я 1922 г. – младший в семье. Свою бабушку я уже не застал в живых, но деда Алексея Спиридоновича помню по нескольким эпизодам.
Ранним зимним утром все взрослые сестры и братья с родителями ушли молоть на гумно. Мы с дедом около маленькой печки собираемся тоже идти к ним. На дворе ещё темно. Дед помогает мне обуть маленькие лапти. Оделись, пошли и почти целый день пробыли на гумне. Смотрел, как дружно молотят цепами, затем убирают солому, провеивают лопатой зерно, ссыпают в мешки.
Другой момент. Дед в полотняных портах пытается ранним морозным утром погреть свой высохший зад у ярко топящейся печи, а мать отгоняет его со скамейки, так как ей надо ставить в печь чугунки с варевом для семьи и скота. Дед обиженно отходит.
Помню также, как дед около колодца у погреба выкуривал самогон, и угостил до пьяна моего брата Егора (не с этого ли момента у Егора появилась тяга к спиртному). Умер дед в 1928 г., когда я был в гостях у тети Василисы в деревне Быз́ово и за мной прибежала сестра Надя, чтобы я был дома на похоронах деда. Помню, как дед лежал в гробу летом на улице, но как он выглядел, рассказать не могу.
Мой двоюродный брат Василий Алексеевич Афанасов ( будущий кандидат наук в Рязанском педуниверситете) часто вспоминал нашего деда, как они вместе с ним ездили за дровами в лес. У Васи замерзли руки и дед отдал ему свои рукавицы и Вася вспоминал, что его руки попали как в теплую печурку. Говорили, что дед был сильным и когда лошадь не могла вытянуть воз с дровами из сугроба, тогда дед выпрягал е1 из саней, сам впрягался в них и воз вытаскивал.
У деда было двое детей: сын Петр и дочь Василиса. Оба были грамотными: окончили церковно-приходскую школу. Тетя Василиса на всю жизнь полюбила церковь, любила читать церковные книги и меня заставляла читать ей вслух то евангелие, то библию, когда я бывал у неё в гостях мальчишкой. Прочили мне даже стать священником. Она была выдана замуж за очень деятельного, работящего мужика Масленникова Петра Федоровича. Сама была слабого здоровья, но готовила обеды и стряпала отменно. У них был сын Федор, очень способный юноша. Уехал учиться в Архангельск и там трагически погиб в 30-ые годы. Петр Федорович решительно отказывался вступить в колхоз. Вытерпел все притеснения благодаря некоторой поддержке районных начальников, которые использовали его, как хорошего извозчика для поездки их из Вохмы на ж.д. станцию Шаблино за 120 км на своей красивой лошади Машке. Он охотно соглашался на эти поездки за небольшую плату и покровительство. В доме у него был идеальный порядок во всем. Во дворе ни соринки, аккуратные поленницы, ровная зеленая травка.
Оставшись один после смерти жены, он вынужден был уехать из дома в Горький и последние годы провел в доме престарелых.
Мой отец использовал грамоту для расчетливого ведения хозяйства.
Я позднее читал его записные книжки, в которых было учтено, сколько чего посеяно, собранный урожай, доходы и расходы семьи. Читал журналы по агрономии. Когда хозяйство окрепло, приобрел веялку, соломорезку, договаривался с соседями о приобретении конной молотилки.
Характер у него был уравновешенный в отличие от материнского вспыльчивого. Но мать была дальновиднее его. Когда началась коллективизация, мать советовала ему продать пару коров, лошадь, т.е. сократить хозяйство, чтобы избежать набиравшего силу раскулачивания. Отец не послушал её, в результате хозяйство вначале было обложено твердым заданием по вывозке хлеба. Задание заранее было невыполнимым. Отца судили, дали 2 года трудовых лагерей, где он и умер в 1932 году. Хозяйство описали, забрали скот, хотели всю семью выселить из дома, но удалось как-то защититься. Матери очень много пришлось вынести за эти 3 года, пока нас не приняли в 1933 г. в местный колхоз. Последний раз я отца видел в 1931 году перед отправкой по этапу в лагерь. Мать собрала нас с Егором на свидание с отцом. В Вохме за каким-то каменным строением, где были временные камеры, они пилили дрова под присмотром охранника. Отец на прощанье подарил мне вырезанные деревянные игрушки – прыгающего солдатика и медведей –молотобойцев.
Писем от отца из лагеря семья не получала. О смерти мать узнала от одного знакомого мужика из соседней деревни, вернувшегося вскоре из заключения. Мать много плакала, кричала навзрыд, хотела руки на себя наложить, но пожалела нас еще маленьких – меня и Егора.
По натуре мать была жизнерадостной, красивой женщиной. Любила пошутить, на деревенских пирушках была запевалой. Любил я слушать эти песни, глядя с печи на пирующих. Сам запомнил многие из них, знал любимые песни отца, матери, брата Феди.
Среди соседок мать пользовалась авторитетом, к ней приходили за советами, в трудное время раскулачивания соседки приносили кринки молока и кое-какие другие продукты.
В годы работы в колхозе мать была в числе передовых работниц, хотя ей было уже за 50. В годы войны её посылали на районных слет ударниц, она получала почетные грамоты.
Умерла от рака в 1949 году, 67 лет от роду. Заболела после того, как надорвалась на ремонте дома в годы войны. Большим событием для нее была поездка к дочерям в Ленинград зимой 1938 года. Сколько у неё было рассказов о городе. Чудом для неё был даже керогаз, на котором дочь Лена готовила обед. Сколько вечеров просидела она с соседками, рассказывая об увиденном.
До этого она ни разу не ездила никуда, не видела поезда.
Мать была хорошей хозяйкой, экономной, но не скупой и не жадной. На праздничный день у неё всегда находилось все необходимое, чтобы порадовать детей вкусным блюдом, хорошо принять гостя. Когда взрослые дочери приезжали из Ленинграда, она устраивала семейные праздники, варила даже пиво. Перед войной она сумела завести корову и мелкий скот и, когда приехали домой эвакуированные с детьми Лена и Надя в конце лета 1941 г., мать могла их обеспечить всем необходимым.
Я запомнил в детстве, как у матери часто останавливались на ночлег разные нищие, чаще дети и женщины. Помню, как вечером маленькие нищие садились за стол выкладывали из сумок выпрошенные, как милостыню куски и даже хвастались друг перед другом у кого куски лучше.
С детства меня занимала одна мысль – как сделать, чтобы не было несчастных нищих. И я благодарен Советской власти, что у нас после войны исчезло нищенство, и всем был доступен хороший добротный хлеб.
Мать была неграмотной. Я пытался научить её читать, дело понемногу продвигалось, она могла печатными буквами написать свою фамилию, прочитать несколько слов. Но дело застопорилось из-за обилия у неё домашней работы и разных тревог за детей.
Старший брат Федор был рослым, красивым парнем. Хотя ему удалось закончить только начальную школу, но он слыл в округе грамотным, и его обычно назначали старшим в разные рабочие бригады – на лесозаготовку, на сплав, на строительство. Помогла ему в образовании и служба на флоте в Ленинграде с 1928 по 1930 гг. Со службы он вернулся хорошо снабженным разным военно-морским обмундированием, так что ему хватило этого добра на несколько лет. Тогда со службы провожали, очевидно, очень хорошо. О службе брат всегда отзывался по-доброму. Ему предлагали остаться на сверхсрочную, учится военному делу, но видать потянуло в деревню. Видный парень, моряк, он, конечно, произвел в деревне среди девушек переполох, и одна из них довольно быстро прибрала его к своим рукам. Это была рослая, здоровая девушка Агния, живущая по соседству. Свадьбу справили быстро, шумно, многолюдно. Торопились разделить хозяйства, потому что на пороге была коллективизация, и грозило раскулачивание.
Брат вскоре построил хороший, добротный дом. Но семейная жизнь его не очень радовала, и он довольно часто уходил на несколько месяцев куда-нибудь на заработки или по направлению колхоза, или сам создавал какую-нибудь бригаду для отхожего промысла. У него родилось двое детей – дочь Нина и сын Николай. Мать держала их очень строго, била и детство у них было не радостно. Наша мать жалела своих внуков, а Федора часто не было дома, и он не мог их защитить. После войны подросшие дети уехали из дома. Сам Федор погиб, очевидно, на Курской дуге, но долгое время числился пропавшим без вести. Мы были с ним недалеко друг от друга на Северо-Западном фронте, переписывались, надеялись встретиться, но не удалось.
Среднему брату Егору пришлось учебу огранить начальной школой, хотя способности к учебе у него были хорошие. После войны он постоянно избирался старшим счетоводом колхоза, и у него в подчинении были специалисты со средним образованием. Его письма из деревни отличались хорошим анализом фактов, разумными предложениями. Я пробовал даже направлять его письма в газету «Известия», чтобы наверху лучше подумали о делах колхозных. Но там, видать, внимательных читателей в редакции не нашлось, и деловые предложения не были использованы. Уже в 13 лет Егор вынужден был пойти на отхожие заработки, т.к. мы остались без отца при разоренном хозяйстве. Егор ходил по деревням – плел лапти, подшивал валенки, рано приучился к плотницкому ремеслу. В 17 лет он уехал на заработки в Архангельск, откуда оборванным и полуголодным приехал к сестрам в Ленинград, а оттуда к младшей сестре Клаве в Горький. Устроился работать в охрану радиозавода им. Ленина. Там я и встретился с ним летом 1940 г., когда меня направили из Вохомского педучилища на экскурсию в Москву во главе лучших выпускников. Вскоре он был призван на военную службу, служил на флоте под Ленинградом, в начале войны был в Таллине, где попал в окружение гитлеровцев, пытался с группой бойцов выйти из окружения, но раненый попал в плен. Много вытерпел за время плена, дважды бежал, скрывался у добрых жителей Чехии (в Пардубице), снова был захвачен немцами и брошен на работу в шахту. Когда его освободили американцы в апреле 1945 г., его положили в госпиталь, он весил 48 кг. После поправки его взяли в наши войска и он прослужил в Германии до конца лета 1946 г. Был демобилизован, вернулся в деревню к матери и до конца жизни работал в родном колхозе. Женился на молодой девушке Марии, но детей у них не было, из-за чего он переживал и стал все больше злоупотреблять алкоголем. Умер от рака печени в 67 лет. Он многое умел делать: варил по просьбе жителей всей округи хорошее пиво, делал домашнюю колбасу, строил фермы, столярничал по уходе на пенсию.
После его смерти жена вскоре уехала к родственникам под Москву, дом оказался опустевшим и заброшенным. Постепенно его растаскивали жители соседних деревень. Когда мы с сестрой Клавой навестили пустой дом в 1991г., он уже представлял собой безрадостную картину разорения. И к этому времени в деревне не осталось ни одного жителя. Стояли пустые дома, сараи, хлева, бани. Все заросло травой и крапивой. Поросли лесом распаханные поля, когда-то с трудом отвоеванные у леса. Удручающая картина……
А я с детства запомнил деревню довольно многоликой, наполненной бывало звонкой перебранкой соседок, веселыми детскими голосами, скрипом колодезных журавлей, мычанием скота, скрипом повозок, позднее к ним добавился рокот тракторных моторов. Уже рано утром улица наполнялась стадом коров, угоняемых пастухом в поскотину. Слышался стук в окна бригадира Арсения, назначавшего хозяевам работу на день, так что слышно было и соседям.
Детей в деревне было много: в каждой семье было не меньше 5-6 ребят.
Всего в деревне было немногим более 30 домов, а ребят – около сотни. Летними днями нас отправляли в лес за ягодами, в предосенние ранние утра – за грибами. Но оставалось время поиграть в лапту или погонять по улице деревянного чижа. Ближе к вечеру, в сумерки, играли в прятки, благо прятаться было куда: кругом сараи, амбары, хлева, бани. Зимой мастерили ладейки – вроде стула на широкой доске, снизу которой был намазан и заморожен слой навоза-коровяка. Лихо носились на них по накатанной дороге вдоль деревни.
Осенью темными вечерами ребятня жгла в поле кучи отходов от перекрошенного на деревянных мялках высохшего льна (этим занимались все женщины и девушки). Целой толпой ребят сооружали бабки – на длинные шесты укрепляли березовые сухие веники и в темноте устраивали фейерверк и факельное шествие. Помню, старшие ребята разыгрывали около горящих бабок целое театральное представление. Так я впервые услышал имя Герпогена из комедии Мольера, имя запомнилось, так как было очень необычным.
Иногда в летний день отравлялись на Медведицу ловить налимов и усачей. Рыбки попадалось немного. но вечером за деревней варили сборную уху- солянку- кто приносил яйца, кто кусок масла, картошки, лука – и все это варилась на костре в большом ведре. Потом, конечно, с аппетитом поглощалось. Посреди деревни большие парни устраивали на козлах большую качель, качались с девчонками, визжавшими от страха, от высоты. Позднее был установлен большой столб с крутящейся наверху железной тарелкой с круговыми крючьями, на которые были повешены веревки с петлями на конце для сидения. Это были «гигантские шаги». Можно было четырем подросткам разгоняться по кругу самим или их доносили по кругу шестами, от чего прибавлялось и страху и восторга.
Зимой устанавливали на деревянной клетке шесты-бревна, гладко обструганные, на морозе политые водой и покрывшиеся гладкой коркой льда. Катались на таких параллельных бревнах по двое, ухватившись друг друга за руки. Удавалось благополучно прокатиться не всем, часто падали, хорошо, если в снег, а то бывало носом в обледенелое бревно.
В праздничные святки мальчишки подростки пугали по домам жителей, забираясь в сени и в темноте устраивая с помощью самоварной трубы зловещий вой (труба с одного конца была заткнута паклей).
А сколько по вечерам или в избе, или в укромном месте на улице рассказывалось сказок или страшных историй, не менее живописных, чем у Гоголя. Рассказывали о колдунах, чернокнижниках, ведьмах и леших . после таких рассказов не многие отваживались ночью пройти в стоявшую на заднем дворе баню, а тем более в овин.
Любили подобные рассказы и взрослые. В нашей избе вечером иногда собирались уже бородатые мужики. Садились прямо на пол ( так было удобнее слушать полулежа), рассказывали и слушали разные бывальщины. Позднее на таких слушаниях стали читаться и книги, особенно приучил к этому мужиков наш двоюродный дядя Алексей Николаевич (или по-деревенскому, Ленька Николин). Был грамотный, зажиточный мужик, имел хорошо отлаженный дом, покупал книги. Иногда на таких вечерах, позднее и я читал для мужиков книги. Запомнилось название одной из них – «Магдербургский Палас». Больше в жизни её не встречал и содержание её не помню. Но мужикам понравилось.
Наш дядя Ленька Николин был во многом проводником нового в деревне. Он первый построил «белую баню», топившуюся уже не по-черному, а благоустроенную с печкой и трубой вместо каменки, дым от которой долго не давал войти в баню. Это было уже благоустроенное помещение для мытья, где можно было не только помыться, но и отдохнуть на лежанке. Соседи дивились на баню, хотя ничего удивительно в ней не было. Алексей Николаевич первым в деревне приобрел граммофон, еще более удивляя соседей диковиной. Он, очевидно, неплохо разбирался в политике страны, потому что вовремя уехал из деревни в Архангельск, избежал неминуемого для него раскулачивания. Позднее переехал в Ленинград, устроившись там дворником.
От него я впервые услышал о «суде Линча», когда он выступал перед мужиками, требуя подобного суда над парнями из соседней деревни, убившими в драке первого деревенского тракториста – курчавого, веселого паренька – Макарку Гришкина.

III. С ё с т р ы

Если для отца первым помощником был старший сын Фёдор, то для матери такой первой помощницей была старшая сестра Лена. Она вынянчила всех родившихся после нее детей. А мать родила их 12, поэтому люлька, или по-деревенски зыбка, не убиралась из избы многие годы. Повешенная на гибкой жерди через закрепленное на потолке железное кольцо, она еще вспомнилась и мне, т.к. в ней качалась родившаяся после меня Катенька, к несчастью умершая рано.
Лена помогала матери ухаживать за скотом, выполнять все работы на огороде. Особенно приходилось много работать во время сенокоса и жатвы. Надо было не только сжать свои полосы, но и еще сходить вместе с подросшей сестрой Надей в наемные жнецы в другие деревни. Требовались деньги, хотя бы небольшие за тяжелый труд. Лена росла серьезной и рассудительной девушкой. После раскулачивания она первая смогла уехать в Ленинград, была знакомыми пристроена в прислуги к врачу, а тот потом ей помог выучиться на медсестру, и она работала в одной из больниц в пригороде Ленинграда.
Во время летнего пребывания в отпуске в деревне она познакомилась с интересным парнем из соседней деревни – Дмитрием Игнатьевичем Левашовым. Это был передовой парень – комсомолец. Побывал в Архангельске, закончил там курсы планеристов, привез планер в Вохму, стал инструктором, приобщил местных парней к планерскому спорту. Сам был мускулистым, крепко сбитым крепышом, правда, невысокого роста. Ходил в военной гимнастерке. Молодежь уважала его. Когда однажды на гулянье в селе Конница парни подрались, он ухватил одного из драчунов за ворот пиджака и штаны, поднял его и с крутого берега бросил в речку охладиться. Драка закончилась.
Сестра вышла за него замуж в 1937 г., ей было уже 28 лет, а муж Дмитрий был ее моложе, кажется, на 4 года. Лена в молодости командовала им, хотя он уже тоже стал работать в Ленинграде начальником пожарной охраны на одном из заводов. До войны у них родились два сына: старший Геннадий, младший Альберт.
Дмитрий всю войну пробыл в Ленинграде, тяжело пережил блокаду, очень похудел и постарел, поубавилось и энергии. Лена войну пробыла с детьми в эвакуации в деревне, работая в колхозе. После войны она вернулась в Ленинград, но жилья не было, поселились с семьей в небольшом деревянном одноэтажном доме: в четырех комнатах четыре семьи. Но жили дружно. Позднее Дмитрий смог постепенно собирать бревна, шпалы, доски, даже рельсы и выстроить свой дом. И для всех наших земляков и родных не было ближе и роднее другого дома в пригороде Ленинграда – Усть-Ижорах. У них останавливались все приезжавшие в город знакомые, у них собирались по праздникам и выходным дням все родные. Их здесь хорошо привечали, всегда накормят, дадут ночлег.
Лена часто болела, мучила ее астма. Дима стал выпивать, много курил, кашлял. Но работал на заводе и помогал своим. Моя мать очень его хвалила, когда она уже лежала больная в постели, он мог ей перестелить постель, помыть. Не всякий зять это сделает для тещи.
Умер он, к сожалению, рано – ему было около 64 лет, от рака легких, сказалось интенсивное курение. Лена пережила его и умерла в 76 лет. В доме осталась жить семья младшего сына Альберта.
Сестра Надя, в детстве веселая хохотушка, которой часто доставалось за обеденным столом от дедушки или отца ложкой по лбу то за смех, то за выглядывание в окно, на что ее провоцировал за столом старший брат Федя. Училась она без особых успехов и усердия, но начальную школу закончила. Добрая душа, могла поделиться со всем, что у нее было, сделать за других работу. Нелегко ей досталось в деревне. Рано по разнорядке ее отправляли на лесозаготовки, затем на сплав леса. Посылали с обозом на железнодорожную станцию. Труд этот – все не для молодой девушки. Помню, однажды в начале лета, она вернулась со сплава леса в лаптях, неважной одежонке, но в своем заплечном мешке принесла для меня купленную на последние заработанные деньги мне детскую гармошку, совсем как настоящую, но размером поменьше. Я очень был рад этому подарку, не расставался долго с ним. Но когда раскулачивали, один из тех, кто описывал имущество, погрозился отобрать у меня гармошку. По совету матери я отнес утром гармошку детям учителя Соколова, который дал мне за гармошку 5 рублей.
Надя потом с большим трудом, уже тайно уехала из деревни с помощью знакомых в Ленинград, там ее пристроили в домработницы в семью инженеров, о которых она всегда вспоминала с большой благодарностью. Ее воспитанник в этой семье мальчишка Арнольд, ставший позднее видным специалистом, навещал ее в послевоенные годы.
Незадолго перед войной она вышла замуж за военного моряка-подводника Мурцева Николая. В самом начале войны родилась дочь Валя. Надя вместе с ней была отправлена в эвакуацию в родную деревню, жила у матери, работала в колхозе и лето, и зиму. Муж Николай погиб в море в самом начале войны, их подлодка затонула, никто из экипажа не остался в живых.
После войны она с дочерью вернулась в Ленинград, их комната была уже занята. Уже с моей помощью после возвращения из армии удалось вернуть комнату. Больше замуж она не вышла. Вырастила дочь, помогла ей окончить институт, а потом воспитать ее троих детей – своих внуков. Умерла она тоже в 76 лет. В 60-е годы им дали трехкомнатную квартиру, и хоть на склоне лет она узнала более благоустроенную жизнь. Все годы, прожитые в Ленинграде, Надя работала простой работницей в знаменитой кондитерской «Север» (на Невском пр.).
В послевоенные годы, когда я учился в институте, большую часть времени я жил у нее, вместе было легче питаться. Наиболее частым нашим блюдом была квашеная капуста с рыбьим жиром – самая дешевая пища, если еще учесть, что рыбий жир Наде приносила работавшая в аптеке соседка по квартире, жена врача Либера.
Сестра Клава, или как ее дома звали – Глашка, была самой способной к учению из сестер. Училась хорошо и с интересом. Сначала в школе деревни Ключи закончила 3 класса, а затем в 4-ый класс ходила за 6 км в село Конницу вместе с двумя подростками. Непросто было ходить в осеннюю грязь по лесным дорогам домой из школы. Но она выдержала. Поступила учиться в Вохму, в среднюю школу, куда ходить надо было уже за 12 км. Устроилась за небольшую плату жить вблизи школы у двух добрых состарившихся супругов. Ученье шло, но в школу сообщили, что она – дочь раскулаченного, что по тому времени не допускалось. Ей пришлось уйти из школы. Мать смогла ее отправить к старшим сестрам в Ленинград, и там ее пристроили на учебу в ФЗУ при меховой фабрике «Рот Фронт». Успешно училась, освоила специальность, стала работать на фабрике, продолжала учиться по вечерам. Приехала летом в деревню к матери вместе с Надей и здесь познакомилась и влюбилась в вернувшегося со службы военного моряка Тихоокеанского флота из деревни Свинки Герасимова Федора Евдокимовича. Тот уже устроился на работу в г.Горький, стал писать ей письма в Ленинград, чтобы она приехала к нему, и она не удержалась – поехала. Молодым многое пришлось испытать, когда пошли дети, стали строить свой домик на окраине города. Работы
невпроворот, учебу пришлось оставить. Федор уже позднее закончил техникум вместе со своей первой дочерью Тамарой. Вырастили они четверых хороших работящих детей Тамару, ставшую инженером, Виктора – умельца на все руки, Валентину – повара и кулинара, младшего Сашу – слесаря – золотые руки. Со временем с помощью подросших детей, особенно Виктора, перестроили дом, развели сад. Но жизнь не всегда радовала их семью. Федор умер в 75 лет, Клавдия Петровна продолжала жить и работать до 81 года.

IV. У ч е б а

Не помню, во сколько лет я научился читать, т.к. не помню сам процесс обучения. Очевидно, овладение грамотой чтения произошло непроизвольно в моменты, когда овладевали грамотой учившиеся ранее Клава и Егор. Знаю, что Егор вместе с товарищами возил меня на санках в школу, и там я на удивление учеников, наверное, 2-го класса, бегло читал их учебники на уроке с разрешения учительницы. Кто-то из родственников соседней деревни привез мне детские книжки и журналы из города, я с удовольствием читал их, а стишки заучивал наизусть и с радостью декламировал. Иногда родители демонстрировали мои успехи приходившим соседям и знакомым. Меня ставили на стул, и ободренный похвалой зрителей и слушателей, я громко читал стишок за стишком про какую-то печь, в которой три пуда можно спечь. А когда однажды зимним вечером мы сидели с Егором за столом, ждали, когда мать даст поужинать, я неожиданно вспомнил какие-то строчки и выдал: «Гуляет вьюга за окном, сидят два брата за столом, с пустыми мисками и ждут, когда же им поесть дадут». Неграмотная мать поразилась складу слов и рассказывала соседкам о пробуждающемся таланте. Но складывать стихи я так и не научился, хотя желание приходило не раз.
Учиться в первый класс меня отправили в соседнюю деревню к миронятам, где в пустом доме сбежавшего настоящего кулака была открыта школа и при ней общежитие для ночлега детей из дальних деревень.
Учила нас молодая красивая учительница, жившая в мансарде этого же дома. Она играла с нами, пела песни, водила на экскурсию в лес. Меня она выделяла как уже грамотного, приводила к себе в комнату, поила чаем с конфетами. Несколько обескураживало меня то, что она изредка курила папиросы, а курящих женщин я не только не видел, но и не слышал про них. Короче, мне очень нравилось у нее учиться. Но вдруг в середине учебного года меня перевели в другую школу, где учился брат Егор, в деревне Ключи, где учительницей была Зоя Николаевна, маленькая темноволосая женщина, кричавшая на ребят. Мне не понравилось у нее учиться, и я стал убегать из школы к своей любимой учительнице. Меня возвращали, я снова убегал. Оставляли дома, я тоже убегал. Приводил в школу под конвоем товарищей брат Егор, но на первой же перемене я бежал из школы. За мной с криками бежали ловить меня, как собаки зайчишку, дети из старших классов. Ловили, на руках приносили в школу, снова усаживали за парту. Это продолжалось до конца учебного года. Я почти не учился, но т.к. я мог читать и успешно выполнять все учебные задания, меня перевели во второй класс.
Во втором классе учил нас Павел Порфирьевич Соколов (муж Зои Николаевны). Это был хороший учитель. Пожилой, с небольшой рыжеватой бородкой, в очках. Все в округе его уважали. Он заведовал школой. У него мне нравилось учиться, я с удовольствием стал посещать школу, но иногда Павел Порфирьевич отпускал меня домой на 2-3 дня за то, что я быстро решал все задачки. Об увольнении сообщал матери. В последующих классах учеба продолжалась успешно. Начальная школа была закончена с хорошими оценками, и меня приняли в Марковскую семилетнюю школу крестьянской молодежи, хотя до этого, успешно закончившего 4-ый класс, брата Егора не пустили, т.к. отец был раскулачен. К 1934 году эти ограничения были ослаблены, мне был уже открыт путь к образованию, только не ленись.
В начальной школе я познал радость дружбы: мы близко познакомились с Веней из деревни Сибирь. Провожали друг друга домой, ходили в гости друг к другу на несколько дней. У него тоже не было отца, а матери поддерживали нашу дружбу. Веня был серьезным, умным парнишкой, спокойным. С ним мне было хорошо. К сожалению, их маленькую деревню куда-то переселили в большую при создании колхозов. Мы были оторваны друг от друга, но светлая память об этой дружбе жива во мне до сих пор.
В школу крестьянской молодежи в деревне Марково – центре нашего Сосновского сельсовета, надо было ходить за 6 верст в осеннюю и весеннюю распутицу, в зимние морозы и метели. За три года учебы в школе я очень хорошо запомнил все особенности этой дороги, все тропинки, по которым можно было хоть немного сократить путь. Любимым местом на этом пути для школьников, ходивших из нашей деревни (а их число намного сократилось после начальной школы), была большая раскидистая ель у тропинки посреди обширного поля. Здесь под этой елкой мы поджидали друг друга, здесь обменивались новостями, делились завтраками, или осенью поедали стащенную на огороде брюкву, редко яблоки.
На самое бездорожье и зимнюю непогоду для нас матери подыскивали за небольшую плату в ближайшей к школе деревне или в самом Марково место для ночлегов (говорили «постоя») для двух-трех учеников. Так одну зиму я жил в семье Кузнецовых, сын которых Анастасий – мой ровесник, учился вместе в школе, позже в годы войны был зверски замучен, захваченный в бою гитлеровцами. Об этом даже сообщали газеты. Последнюю зиму мы втроем – Сашка Герасимов с Ключей, Петька Скрябин от Маруят жили у одной одинокой старушки на окраине деревни Подволочье в маленьком домике. Пилили дрова, топили печку, сами готовили для себя нехитрую похлебку, которой делились со старушкой, всеми прозывавшейся Шурчихой. Во дворе, занесенном сугробами снега, рыли пещеры, пролазы, играли, а иногда и дрались, но дружба от этого не страдала. В войну Герасимов погиб на фронте, Петька Скрябин вернулся калекой.
Учиться для меня было интересно и не обременительно. Заданий на дом было немного, не у всех вечерами дома была лампа, учителя это знали. В школе постоянно возня, шум, новые игры. Кажется, в 5-ом классе наш класс перевели в отдельный, приспособленный для занятий дом, т.к. школа была переполнена. Надзор учителей за нами ослаб, мы резвились на переменках, как хотелось. По литературе читали повесть «Дубровский». Мальчишки создали две враждующие команды: разбойников Дубровского и сторонников Троекурова. Мы воевали ежедневно, в борьбу включились и девчонки. Меня, не самого рослого и сильного, почему-то выбрали атаманом Дубровским. И вскоре вся уже школа знала меня под этим именем. Оно сохранилось на многие годы для меня в округе после школы, даже взрослые называли меня так.
Уже после войны, вернувшись домой после демобилизации в 1946 году, я снова среди знакомых приобрел это имя. Недаром в 1946 году я и женился на Маше, как бы опровергая несправедливость судьбы пушкинского героя.
Преподавала русский язык и литературу нам Евдокия Васильевна Попова – старая, опытная учительница, строгая, требовательная и справедливая. Литературу я любил, но успехов в русском языке особых не было, выше оценки «хорошо», кажется, не поднимался. Писал не очень аккуратно, да без должного внимания к слову и знакам препинания. На уроках вертелся и получал окрики от Евдокии Васильевны, но она меня запомнила. Уже когда я сам стал учителем, по приезде на родину навещал ее. У нее был сын Василий, очень способный, наверное, талантливый, стал доцентом Кировского пединститута, но спился и уже неисправимым пьяницей вернулся к старой матери в деревню. Так они и жили в неблагоустроенной квартирке старого деревянного дома.
Замечательным учителем математики был Костров Михаил Васильевич, сухой, энергичный он носился по классу от доски до последних парт, засучив рукава пиджака, говорил отрывисто, громко, словно на поле боя, тормошил лентяев, одергивал озорников. Всех он сразу видел, успевал дать указания. Математику я любил с начальной школы и на меня гнев учителя не обрушивался. Я встречался с ним после войны, когда он стал директором одной из средних школ района. А во время моей учебы директором в Марковской школе была Чегодаева Мария Яковлевна, женщина средних лет, преподавала историю, кажется неплохо, но этот предмет я тогда не особенно выделял. Что-то в семье у Чегодаевых было неладно, мужа ее я не знал, а сын моего возраста был избалован, позднее я встретил его после войны на поле у Вохмы, уже спившимся пастухом по найму.
Учитель биологии Скрябин Николай Иванович, молодой семьянин, ходил по классу, все время поддерживая брюки и встряхивая остатками кудрявых светлых волос. Был в послевоенное время директором школы в селе Никола.
Его жена, молодая пухленькая Евгения Петровна, преподавала физику, но по-моему, не смогла увлечь этим предметом никого из учеников. Помню, на один из своих уроков она принесла нам «волшебный фонарь» – чудо тогдашней школьной техники, и пыталась нам на белом экране демонстрировать при помощи своего чудо-фонаря и керосиновой лампы картинки. Но нас было этим не удивить. Мы все уже к середине 30-ых годов знали кино, хотя еще и немое. Впервые я увидел кино еще до школы, когда в соседней деревне Ключи показывали его в одном из домов попросторнее. Это было зимой и помню, что отец возил нас посмотреть кино, укрыв детей в санях-розвальнях тулупом. Кино было волшебством, не только дети, но и взрослые ахали, шарахались, когда с экрана на нас мчались лошади или какие-то невиданные нами машины.
В 30-ые годы кино стали привозить чаще, особенно, летом или осенью. Люди собирались на какое-нибудь гумно, принося с собой скамейки. Большие парни и мужики поочередно крутили «динамо», трещал аппарат, частенько рвалась лента и люди еще терпеливо, уважительно к киномеханику, сидели без выкриков «сапожники!».
Политические события в стране задевали и нас. После убийства Кирова 1 декабря 1934 года вдруг появилось требование учителей: снять обложки с тетрадей, на которых были изображены известные «Три богатыря», или срывали этикетки со спичечных коробок, на которых в пламени горящей спички можно было знающим людям различить профиль Троцкого. Стали уже искать повсюду шпионов и вредителей.
В 1935 году, в 6-ом классе мне тоже грозила кара, но не по политическим мотивам, а за опасное озорство. Зимой против двух наших 6-ых классов, занимавшихся в отдельном доме, ополчились семиклассники; каждую большую переменку у нас были битвы снежками на улице. Однажды атакующие семиклассники с улицы загнали нас в класс, устроили здесь побоище. Нас, группа ребят, вынуждена была залезть на чердак, а потом мы вылезли на крышу, и тут я проявил инициативу – кирпичами от возвышавшейся на крыше печной трубы отбивать нападающих. Инициатива была мгновенно подхвачена товарищами, труба была разобрана, атакующие, не выдержав тяжелой артиллерии, бежали, а меня вскоре вызвали к директору Чегодаевой. Мне грозило исключение из школы. Маму вызывали в сельский совет, но исключать из школы меня не стали, возможно, учитывая мою сравнительно хорошую успеваемость.
В дни летних каникул я помогал матери работать в колхозе. Нравилась мне работа на сенокосе большой артелью. Десятки женщин, девушек в цветастых платьях выходят с граблями на поле, ворошат сено, а потом начинают сгребать в валки и копны. Мужики мечут стога. Работа спорится, повсюду шутки, смех. Мужчины не сдерживаются от соблазна ущипнуть, приобнять понравившуюся девку, визг, вскрики. Рано, рано утром по росе выходят косить. Славятся лучшие косцы – Настасья Лелиха, Дуня Мишиха – молодые бабы. Хорошо косила и мать, хотя ей уже перевалило далеко за пять десятков. Вечером на большом сколоченном из досок и укрепленном посреди деревни щите бригадир записывает результаты каждого и имена передовиков записывает мелом на красной доске. Это – ударники. Попасть на эту доску – гордость. Передовиков правление колхоза награждает подарками: отрезами на платье и костюмами, добротными сапогами. А рядом черная половина щита, на которой выведено: «Позор лодырям!» Имена на этой доске записывают редко. Попасть на эту доску – упаси боже! Стыдно будет пройти по деревне.
Я уверовал с детства, что колхозная, коллективная форма труда лучше. Но вся беда в том, что у колхозов сразу отняли самостоятельность. Не дали даже им развернуться в полную силу, сковали инициативу, заглушили бесплатными трудоднями интерес к работе, и тем загубили великие, поистине ленинские замыслы о кооперации.
Но в 30-ые годы еще жива была инициатива и желание работать не хуже других. Мы, мальчишки и девчонки, соревновались на уборке льна. Надо было нарвать и связать около полусотни снопиков. А лен иногда уже засушен, не вытянешь просто из земли, сорняки, жабрей, колючий осот колют руки, жарко, пить беспрерывно хочется, но ты рвешь, и нарывали до ста снопиков, составляя потом их в «бабки», мало уступая взрослым.
Сколько работы с этим льном: надо его вырвать, свозить в снопах и развесить на вешалах, затем его околотить, выбив из куколя семя, потом в начале осени расстелить его по траве, чтобы основательно вымочило дождями, потом перед заморозками снова собрать лен красными от холодной воды и осенней стужи руками, связать в большие кипы и отвезти на льнозавод. Но эта работа вознаграждает людей замечательным льняным полотном, скатертями, лучшим в мире гигиеническим бельем. Для индустриализации страны – это золото, потому сеяли его у нас много.
На время сенокоса и уборки в деревне устраивалась общая столовая под открытым небом. Кормили всех: больших и малых. Даже в трудные голодные 1934-35 гг. на это время копили припасы, убирали какую-то скотину и старались накормить людей хорошо, иначе какие же они работники. Разрешалось обед уносить домой в котелках, кастрюлях. За обедом родители чаще посылали подростков, и им повар накладывал прямо из котлов суп и кашу, гороховый кисель в разные котелки и кастрюли.
Много молодежи под командой бригадира и стариков ездили на дальние покосы (за 10-15 км) заготовлять сено. Жили там в палатках и шалашах по десятку дней и более, пока не застогуют все сено, чтобы потом вывезти его зимой на фермы. Работа на дальнем сенокосе была тяжелой, но и сколько там было веселья: песни, гармошки, поэтому молодежь ехала туда с охотой.
Мне, как мальчишке и ученику, особых нарядов в колхозе на работу не давали, поэтому было много свободных дней, которые я мог проводить по своему усмотрению или по распоряжению матери. Летом я много ходил за ягодами, знал все окрестные леса, где что можно собрать: в Глазуновской и Кашинской поскотинах- чернику, смородину – по лугам у реки Ветлуги, малину – за Красным Починком, за мельницей на речке Леком, бруснику – в лесу за Даниловым Починком и у озер, там же можно найти и клюквенные болота. Меня брали своим проводником взрослые женщины, когда им удавалось на день оторваться от колхозной работы. Собранную и принесенную домой ягоду надо было вечером перебрать и рано утром нести на базар в Вохму за
12 км. Корзину с ягодами подвязывал через плечо, путь занимал часа три, часа за два на рынке стаканами распродавал ягоды, а затем – домой, хорошо, если удавалось в магазине купить хлеба буханку. Хлеба не хватало- и для матери это был лучший подарок от моей выручки.
Запомнился мне один поход за земляникой – километров за 10 от деревни к Зауполовскому починку. Там года за три до этого был вырублен большой участок леса, а потом вырубка заросла клевером, а около пней – земляникой. Ее так было много, что вокруг пней словно красные коврики разложены. Крупная, сочная, сладкая – в жизни больше не встречал такой. Набрал я ее большую корзину, или как у нас говорили «наберуху», не менее ведра. Едва принес домой, дорогой корзина истекала липким, сладким соком. Нести продавать – уже было невозможно. Мать часть ягод обменяла на сахар, сварила варенье, а остатками полакомились земляникой, намятой с молоком. Чудесная вещь!
За смородиной черной ходил с ночевкой, идти далеко. Ягоду собирали в сплетенный из лески заплечный короб-«пестерь». Эту замечательную ягоду собирать легче, но донести до дому тоже нелегко – истекает соком, быстро портится. Любил собирать малину, эту ягоду охотно разбирали на рынке, чаще целой корзинкой. И хотя за два дня приходилось пройти сначала за ягодой в лес, а потом на рынок – всего туда и обратно не менее 40 км, но я по этому маршруту ходил иногда раза два в неделю. До созревания ягод чаще всего ходил на рыбалку с удочкой на реку Леком. С одним стариком ходили километров за 10 и на Ветлугу. Удачных рыбалок было не так уж много, но сердце всегда трепетало при виде зеленого берега реки.
Эта страсть к рыбалке осталась на всю жизнь, хотя в рыбалке я так и остался дилетантом: многие городские жители оказались куда искуснее меня. Но место для жизни и работы по окончании института я выбирал с учетом близости хорошей воды и леса.
Любил лес и брат Егор, но несколько с другой стороны: заготовить в лесу дрова на зиму, надрать лыка, ивового корья, за все это тоже можно было получить хоть какие-то деньги, так необходимые нашей семье без отца. Мать полагалась на нас. И Егор брал меня еще совсем неокрепшим подростком 11-12 лет в лес, мы спиливали сухие деревья, раскряжевывая их, а потом стаскивали кряжи в большие кучи, чтобы вывезти их по первому снегу. Дрова можно было выгодно продать в Вохме, т.к. они требовались каждому учреждению, каждому хозяину в селе.
За лыками – корой молодых липок, растущих гладкими в лесной чащобе, ходили тоже к Ветлуге, с какой-нибудь артелью с подводой. Надранные лыка связывали в ноши, выносили из леса, привозили домой возом, сушили в сарае. Лыка – это тоже товар и необходимое сырье для товара – лаптей, коробов, нужных не только на рынке, но и в домашнем хозяйстве. Егор умело плел лапти, я дополнял их вторым слоем лык – «подковыривал». К зиме утепляли лапти кожей от старых сапог, обильно прикрепляя ее к лаптям деревянными шпильками – «подколачивали» лапти. В хороших лаптях щеголяли и молодицы, и девицы и добрые молодцы. А для нас ребятишек было вовсе не зазорно придти в школу в лапотках, с холщевой сумкой на боку, в поношенной шубенке и рваном треухе. Радость общения друг с другом и с наукой от этого не убывала.
Особо рад я всегда был новой книге, в деревне их было немного, в начальной школе тоже не было библиотеки, но в школе на Марково уже была небольшая библиотека, да и людей, у которых можно было взять почитать на время книгу, было больше. Недаром на Маркове еще в 20-ые годы во время борьбы с неграмотностью действовала изба-читальня. Читал без разбора все, что попадало в руки, что удавалось принести домой. Вечерами дома для лампы не хватало керосина, поэтому частенько пользовался лучиной. Нащипаю ее из высохшего березового полена тонкими лучинками, закрепляю в железный светец, внизу которого в корытце вода. Лучина горит довольно ярко, угольки сыплются в воду, вода шипит, от дыма щиплет нос и глаза, но читать можно, только успевай менять лучинки: одна догорает – другую от нее поджигаешь, меняешь в гнезде огарок на новую лучинку. Мать проснется, начинает меня бранить, что испортишь глаза, но если книга захватывает, оторваться даже трудно, она приснится и во сне.
Вставать утром я привык сам, опоздания на уроки, наверное, все-таки были, но я их не запомнил. Опаздывать не любил всю жизнь, торопился придти заранее.
В первой половине 30-ых годов и в наш довольно глухой лесной край стали проникать новинки индустриализации, технической реконструкции страны.
Еще во 2-ом классе, в 1932 году, нас, учеников начальной школы, водили в соседнюю деревню посмотреть привезенный зимой на санях для молотьбы трактор «Фордзон». Трактор был маленький, не чета современным, но нам казался чудом.
К 1935 году уже часть полей в колхозе вспахивали тракторами Вохомской МТС. Молодые ребята трактористы, в промасленных куртках, веселые, озорные были определены бригадиром к нам не постой, и мать готовила для них обеды. Колхоз старался кормить их хорошо, выделяли мясо, масло, молока вдоволь. Достаточно стало у нас и керосина, так что светильник с лучиной насовсем ушел из избы.
Летним днем, когда все были на сенокосе, в небе над деревней появился аэроплан: двухкрылый, одномотороный он летел низко, все от мала до велика задрали головы кверху и с удивлением смотрели на новое чудо, некоторые старушки крестились.
За новую технику бралась молодежь. Тяга к знаниям была огромной, открывались различные курсы, новые учебные заведения. Появились в округе первые студенты.
Дальний наш родственник, молодой парень из соседней деревни Миронят Веня Бочеринов поступил учиться в Вологодский пединститут, смастерил простой детекторный радиоприемник с наушниками и стал соседям давать слушать голос Москвы. Об этом заговорили все в округе. Веня приходил и к нам домой, натягивал на высокие снасти проволочную антенну, настраивал свой аппарат и дал матери, а потом мне подержать наушники на голове. Сквозь шум и потрескивание я услышал сначала какую-то мелодию, а потом ясно расслышал слова из далекой Москвы, которая, я знал по карте, была за полторы тысячи километров от нас по прямой. Вот это было по настоящему удивительное чудо. В избу стали приходить соседи, и всем удавалось хотя бы ненадолго, но приобщиться к чуду.
Современным детям и молодежи трудно теперь понять наши тогдашние представления и ощущения, т.к. они привыкли уже жить в окружении чудес и их ничто не удивляет. А удивление – это толчок к познанию.
Хотелось учиться дальше. В 1937 году я закончил с неплохими оценками Марковскую семилетнюю школу. Куда идти дальше – большого выбора не было. В Вохме была одна средняя школа и недавно открывшееся педучилище для подготовки учителей начальной школы. Учителей требовалось много. Начальные школы росли как грибы, детей по деревням уйма целая. К учителям в деревне отношение было уважительное еще – и выбор мой был предопределен – идти в педучилище, тем более, что там учащимся платили стипендию, хотя и небольшую (около 20 рублей в месяц), но для нас с матерью, оставшимся вдвоем, и это было доброе подспорье.
Очевидно, на мой выбор – учиться в педучилище, немалое влияние оказал Шадрин Анатолий, паренек из нашей деревни, старше меня на три года, но друживший со мной. Он тоже немало читал, учился хорошо. Рос без отца, которого убило ударом молнии во время сенокоса, когда Анатолий был еще малолетним. Анатолий умел хорошо рассказывать, подчас присочиняя разные истории. Надо мной подшучивал, но не зло. Был комсомольцем, говорил смело на собраниях в педучилище. Вскоре после моего поступления в педучилище бывший недолго директором педучилища – ретивый самодур – администратор, плохой педагог, куривший у нас в классе на уроке, вдруг издал приказ, вывешенный на обозрение всем в коридоре, что учащийся 3-го курса Шадрин Анатолий объявляется врагом народа и исключается из педучилища. Оказывается, на комсомольском собрании Анатолий открыто выступал с критикой директора. Анатолия исключили, но он стал обращаться к различным районным властям и в райком комсомола и добился, что примерно через месяц его восстановили в педучилище. А в то время это было не так просто: двух его товарищей по курсу не только исключили из педучилища, но осудили на два года в тюрьму за то, что они в общежитии организовали небольшую артель для совместного питания. Обвинили их в создании политической группировки, т.к. один из них был сыном раскулаченного крестьянина. Осудили на два года и интересного учителя биологии Валерьяна Ефимовича Большакова, через несколько лет все-таки вернувшегося в педучилище, и позднее возглавившего краеведческую работу в Вохме.
Оказаться врагом народа тогда было так просто. Позднее, после войны, мне в Вохомском отделе народного образования показывали приказы тех лет заведующего РОНО, в которых нередко объявлялось, что тот или другой учитель школ района объявлялся врагом народа и освобождался от работы в школе.
Но где-то в начале 1939 года в педучилище был направлен хороший директор Старцев Константин Петрович, преподававший нам географию, которого мы уважали, и при нем в педучилище был хороший порядок.
В конце лета нас, поступающих в педучилище, вызвали на конкурсный экзамен. Собралось нас много, даже из соседних районов, и что необыкновенно для сегодняшнего дня – в основном юноши – подростки и постарше. Девчонок было не более одной трети. Очевидно, у многих из ребят положение с выбором было такое же, как и у меня.
Экзамены я выдержал, меня приняли. Вместе со мной поступил в педучилище и Петька Скрябин, с которым я вместе жил последнюю учебную зиму в Марковской школе. Третий наш товарищ – Сашка Герасимов – уехал в близким родным в Ярославль и поступил в техникум.
Начался новый этап моей жизни и учебы. Педучилище было новым двухэтажным деревянным зданием, недалеко от большого пруда. Позади него был разбит большой сад, рядом было большое старое двухэтажное здание общежития. Там я и поместился для периодического проживания, на три года. Обычно уходил из дома на целую неделю, нагруженный мешком, в котором мать на неделю давала свежего хлеба, картошки, лука и иногда мяса для супа. В общежитии учащиеся сами готовили себе пищу в чугунках, когда топились в комнатах круглые печи. На обеды в столовых в селе денег не хватало. Кажется, на третий год учебы при педучилище открыли свою столовую, где кормили недорого и сравнительно неплохо.
Из педагогов училища более всех запомнился Антуфьев Степан Павлович – преподаватель литературы. Высокий, полный, с пухлыми большими руками, он сидел за кафедрой, рассказывая или читая нам, да так, что мы заслушивались. Благодаря ему я еще более полюбил книги. Начал лучше понимать поэзию. Мне теперь нравились не только Пушкин и Лермонтов, но я полюбил поэзию Маяковского, Демьяна Бедного. Степан Павлович обязывал нас много выучивать наизусть, и многое из заученного тогда я запомнил на всю жизнь. Поэмы Маяковского: «Во весь голос», «В.И.Ленин», «Хорошо», его «Стихи детям»; Демьяна Бедного «Главная улица», басни «Лапоть и сапог», «Кларнет и рожок», поэтический памфлет «Манифест барона фон Врангеля» – навсегда вошли в мою жизнь. Позднее, уже на своих уроках истории, я часто пользовался этим оружием искусства слова. Кого из учеников может оставить равнодушным острая сатира «Манифеста барона», или строчки Маяковского о прощании народа с Лениным, когда «Стариками рассерьёзничались дети, и как дети плакали седобородые». Я вижу воочию как «мужичонка, видавший виды, смерти в глаза смотревший не раз, отвернулся от баб, но выдала кулаком растертая грязь».
Степан Павлович у многих учащихся пробудил интерес к литературе, поэзии. В нашем классе появились свои поэты, сочиняли неплохие стихи, и даже как Анатолий Толстобров, из деревни «Хорошая» пробовали писать поэмы. Толстобров направлял свои стихи в газеты в Вологду, Архангельск. Стихи печатали, и Толя стал получать гонорары, стал покупать дорогие папиросы и держал себя уже свысока. Писала стихи Алевтина Алешкова. Очень хорошие стихи писал Николай Воеводин, но был застенчив, выглядел неказисто, одет бедно, страдал хроническим насморком. Стихи редко кому показывал, кроме меня, их немногие читали. Осенью 1940 г. его взяли в армию, служил на западной границе, оттуда в начале 1941 г. присылал мне, уже тоже служившему в армии, два или три письма. Были в них и стихи, но, к сожалению, я не смог сохранить эти письма. Николай погиб в самом начале Великой Отечественной войны.
Степан Павлович частенько приходил к нам вы общежитие, беседовал с нами обо всем. Он был страстный охотник. Он не раз и меня брал с собой на охоту, хотя у меня не было ружья, и я ходил просто ради любопытства. Весной, в апреле мы вдвоем с кем-то из товарищей ходили с ним на охоту за глухарем. Ранним утром вышли в лес за реку Вохму, долго пробирались по темному еще лесу, мокрому от таявшего снега. Наконец подобрались к опушке какой-то лесной поляны, услышали пение глухаря на одной из сосен. Степан Павлович, остановив нас, скрытно подобрался к дереву, раздался выстрел, что-то зашумело, хлопнулось о землю. Мы подбежали, но убитой птицы не было. Искали ее до полного рассвета, часа два или более, наконец обнаружили убитого глухаря в куче хвороста, глухарь был красавец, велик. С хорошим трофеем вернулись домой. При окончании педучилища Степан Павлович подарил мне большой однотомник Пушкина, сохранившийся дома во время военной службы.
Сам Степан Павлович во время войны также был призван в армию, и погиб на фронте.
У Степана Павловича была еще особенность: он всегда носил ботинки со скрипом (как одесские грузчики). Может, он носил их с умыслом, скрип его ботинок всегда предупреждал расшалившихся на перемене учеников – «идет учитель!». Некоторые учителя ведь любят застать учеников врасплох, «накрыть» их за каким-нибудь неблаговидным занятием, или даже подслушать ребячьи тайны, он же, как древне-киевский князь Святослав предупреждал: «Иду на вы!».
Хорошей, заботливой воспитательницей была наша классный руководитель Семенова Галина Ивановна, она учила нас педагогике. Следила за нашим обликом, прививала нам хотя бы некоторые элементы культуры поведения. Юношей приучала носить галстуки, которые мы до этого не признавали, да у нас их и не было, она сама купила нам для всех.
Любили мы беседовать, расспрашивать обо всем учительницу анатомии Анну Васильевну, пожилую, маленькую, очень подвижную, которая часто приходила к нам в общежитие, и мы говорили обо всем. Она рассказывала нам о своей юности, о замужестве, откровенно и просто.
Недолго у нас преподавал обществоведение мой двоюродный брат
Афанасов Василий Алексеевич, учившийся заочно в Ленинградском университете. Уроки его были хорошие, но увлекать учеников своим довольно сухим рассказом он не умел. Чувствовалось, что он более склонен к научной работе, чем к преподаванию.
Другое дело – учитель истории Игнашев Иван Степанович – худой, невысокий, темноволосый, так рассказывал об исторических событиях, перемежая историю прошлого с разными эпизодами из своей жизни, что мы заслушивались и дружно смеялись, как он образно описывал нам свою первую поездку в Москву, или как перевозил весной в лодке попа через реку Ветлугу. Мы быстро полюбили его за веселый нрав и шутку.
Преподавание других предметов не особенно было успешным и не особенно запомнилось; из-за частой смены учителей математики, у меня угасал прежний интерес к этому предмету. Учитель химии применял модный тогда метод бригадного обучения, при котором учебные задания выполнял реально один ученик, а оценка ставилась всей бригаде. Так по химии мы почти ничего и не узнали.
Не слушали мы на уроке учительницу физики, старушку в очках, прозванную почему-то «пулей», очевидно, всем запоминалось, как на уроке она, объясняя условие задачи, тянула: «п у у л я весит девять грамм».
Обучали нас началам музыки и пения, даже игре на скрипке. Но добрый скрипач-учитель старичок вскоре умер, и дело заглохло.
Порадовал нас немного своими уроками учитель рисования, откуда-то появившийся ненадолго. Он вдруг помог нам увидеть разнообразие красок в природе, принеся на урок большую сосновую ветку. До того мы просто считали, что все деревья в лесу зеленые, а тут оказалось столько разных оттенков цветов в сосновой ветке. Я с удовольствием пытался акварельными красками изобразить это на бумаге. Но учитель вскоре куда-то исчез, я даже не смог запомнить его имя.
Хорошо запомнилась учебная педагогическая практика в базовой начальной школе, находившейся вблизи педучилища. Сначала нас водили просто понаблюдать за уроками, присмотреться к ученикам (пассивная практика). В перемены я и некоторые другие мои товарищи и девушки играли с малышами, но почему-то я особенно пришелся по душе малышам, может, что я был поменьше других ростом, играл с таким же увлечением, как и они, они стали принимать меня за своего. Их расположение ко мне стало очевидным для всех. В начальной школе для приходящих на практику студентов не хватало обычно стульев. И вот малыши, захватив из школы стулья, спешили на улицу к нам навстречу, и как только я появлялся в группе других товарищей, ко мне устремлялось не менее десятка ребятишек со стульями; по пути у них старались перехватить стулья другие практиканты, но они не давали, крича, что «это стул для Коли – маленького». Пожалуй, такого теплого внимания к себе я не встречал от учеников во всю последующую педагогическую работу. Уроки свои первые я провел довольно уверенно, методист лишь предупреждал меня, чтобы я не слишком торопливо и громко говорил. Успешно я провел выездную месячную практику в одной из начальных школ района во 2-ом классе, который вела добрая старушка – педагог. Она приглашала меня и другого практиканта – моего товарища после уроков к себе домой и угощала нас замечательным украинским борщом со сметаной.
В июне 1940 года прошли выпускные экзамены, нам вручили свидетельства об окончании педучилища и присвоении звания учителя начальной школы. При распределении я изъявил желание поехать на Дальний Восток, о нем так много писали тогда, показывали замечательный фильм «Тайга золотая». А лес всегда манил к себе. Но на распределении мне дали направление в Дагестан с группой в 5 человек. Поехать туда не пришлось из-за вмешательства военкомата, но три девушки уехали, и одной из них даже довелось учить Расула Гамзатова. Меня ждал осенью 1940 года призыв в Красную Армию.
При выпуске из педучилища 16 лучших учащихся были награждены путевками на двухнедельную экскурсию в Москву для посещения открывшейся выставки ВДНХ (Выставка достижений народного хозяйства), о которой много писалось в газетах, а также для посещения других достопримечательностей столицы.
Руководителем всей группы назначили меня, хотя я даже не видел никогда железной дороги и далее Вохмы нигде не бывал. Я получил деньги на всю группу, в составе которой было 6 девушек и 9 парней. Договорились о дне выезда. Дома родители помогли экскурсантам подготовиться к дороге, дали наказы и заказы. Из Вохмы до станции Шабалино добрались на открытой грузовой машине. Ехали почти целый день 120 км, т.к. дорога была плохой. К вечеру прибыли на станцию, побежали смотреть железную дорогу, увидели длинные, уходящие за горизонт рельсы. Пассажиры, увидев, что мы новички, шутили, когда приближался поезд, нам кричали, чтоб убегали подальше, а то поезд разворачиваться начнет. Смеялись, но на сердце было неспокойно. Как достать билеты: стоит у кассы большая очередь. Пошел к начальнику станции, объяснился, показал путевки. Билеты нам выписали без очереди до Москвы, но надо было по пути сделать две пересадки в г.Котельниче на реке Вятке и в г.Горьком на Волге. Ничего, первый шаг сделан. Утром, переночевав на вокзале, сели в поезд, уже через 3 часа прибыли в Котельнич, там сказали, что поезд на Горький пойдет почти через сутки. Впереди целый день ожидания. Оставив сторожить вещи трех товарищей, пошли знакомиться с Котельничем. Это была уже не Вохма! Домов хороших поболее, красивая река с высокими берегами. Но особенно понравился нам краеведческий музей. Там были кольчуги, шлемы, копья и стрелы периода борьбы с татаро-монгольским нашествием. Большая картина изображала осаду и взятие крепости Котельнич татарской ордой. В музее также нас поразила большая картина И.Репина «Садко в подводном царстве» (позднее я узнал, что это была лишь хорошая копия картины). Под большим впечатлением от увиденного вернулись на вокзал, дождались поезда на Горький. На другой день мы уже были в этом замечательном городе, увидели водный простор слияния двух больших русских рек Оки и Волги. Красные кирпичные стены Нижегородского кремля на высоком берегу у устья Оки.
В Горьком жила семья сестры Клавы, а также работал брат Егор. Оставив ребят на вокзале, т.к. до отхода поезда на Москву был впереди целый день, я отправился на поиски брата. Как говорят, язык до Киева доведет. Я расспросил, мне объяснили, и на трамвае через весь город я приехал до завода Ленина, в проходной объяснил, кого я разыскиваю, и через четверть часа у проходной я встретился с братом. Вместе мы побывали у сестры в маленьком домике на окраине поселка Дубенки, и поехали на вокзал, к ребятам. Весь вечер мы провели вместе, брат посадил нас на поезд, и утром мы уже были в столице. По указанному в путевках адресу добрались до туристской базы, разместившейся на лето в каком-то школьном здании. Нас накормили, разместили, объяснили программу экскурсии по столице. Хотя Москва и поразила нас многолюдием, шумом, звоном трамваев, но мы уже были готовы к этому. После Горького не были растеряны, ходили по Москве самостоятельной группами, осмотрели в первую очередь метро, прокатились на эскалаторе. В общем, полностью окунулись в жизнь столицы. Программа экскурсий была насыщенной: ВДНХ, посещение мавзолея В.И.Ленина, Кремля, Третьяковской галереи, Планетария, зоопарка, вечером спортивного праздника на воде, Исторического музея и что-то еще, всего уже не упомню. Впечатлениями была полна голова каждый день. Поражала ВДНХ своими богатыми павильонами. В павильонах южных республик мы видели апельсиновые и мандариновые деревья. В некоторых павильонах нас бесплатно угощали южными фруктами и виноградом. Любовались великолепными фонтанами, с позолоченными скульптурами. Мы словно попали в волшебную сказку. Еще плохо зная искусство, мы смогли оценить все увиденные в Третьяковской галерее, но надолго задерживались у картин «Иван Грозный и его сын Иван», у картин Сурикова, Васнецовых, Верещагина, И.Репина, И.Шишкина.
В зоопарке впервые увидели живыми, а не на картинках в книгах слонов, тигров, львов, обезьян и белых медведей.
Какой замечательный подарок нам сделало училище перед вступлением на педагогическую работу!
Москва летом 1940 года жила спокойной жизнью. Война шла далеко в Европе, надеялись германо-советским договором 1939 г. избежать ее. Правда, в магазинах было мало товаров. Группа наших ребят, которых родители снабдили деньгами для закупок в Москве какой-либо мануфактуры на платья и рубашки, вынуждены были простоять за ситцем в очереди более половины дня, встав в очередь еще до рассвета.
Пришлось познакомиться в Москве и со столичными жуликами. Как-то под вечер мы с товарищем Васей Ивковым, крепким, боевым 18-летним пареньком, прошли к вокзалам на Комсомольскую площадь. Шли по тротуару у Казанского вокзала, впереди нас тоже шли какие-то два паренька. Вдруг они остановились, подождали нас и, когда мы подошли, подняли с асфальта какой-то бумажный сверток и развернули его перед нами: в свертке деньги, рулончиком. Нас спрашивают: «Не вы обронили? – «Нет». «Давайте, разделим находку». Я отказался, а Вася согласился, пошел с новыми приятелями делить деньги в какой-то проезд под домом. Минут через десять он вернулся ко мне взволнованный и рассказывает, что едва стали они делить находку, как к ним подбегает здоровый мужик и говорит, что ему на улице сказали, что потерянный им сверток с деньгами подобрали трое ребят. Наскоро обыскав двоих приятелей, он турнул их из проезда и принялся обыскивать Васю. Вывернул карманы, но в них у Вас было мало денег. Мужчина приступил к Васе, где еще деньги. Вася сознался, что у него в полу пиджака мать перед отъездом зашила 300 рублей на покупки. Пола была вспорота, деньги найдены, но мужчина заявил, что это деньги не его и чтобы продолжить обыск свернул деньги в газетный рулончик, а Васе приказал разуть ботинки и просмотреть, не спрятаны ли там найденные деньги. Вася послушно разулся, показал пустые ботинки. Мужчина убедился, что они пусты, отдал Васе рулончик с его деньгами и выгнал из проезда.
Вася, вернувшись на нашу туристскую базу, стал рассказывать эту историю всей нашей группе, достает из кармана рулончик и говорит: «Вот, смотрите, как московская шпана упаковывает деньги!». Развертывает рулончик, один слой газеты за другим, денег нет. Вася хватается за голову. Пришлось нам устраивать складчину и выручать незадачливого искателя легкой наживы.
Обратный путь из Москвы мы проделали тем же маршрутом: Москва – Горький – Котельнич – Шабалино – Вохма, но уже без особых трудностей, более опытными.

~ 1999 г.